Собеседники учтиво отвечали на все ее вопросы, но Анжелика замечала взгляды, которыми они обменивались между собой, и это позволило ей быстро сообразить, что ее настойчивость разбивается о стену упрямства. Они поступали по совести, возвращая в истинную веру новые души и тратя на сие святое дело немалые деньги. Разве не выглядело святотатством ее настойчивое желание вновь ввергнуть новообращенных католиков в темень неверия?

Мадемуазель Буржуа прислала Анжелике записку, прося назначить день отъезда из Монреаля, чтобы в пансионе знали, когда она в последний раз навестит дочь. Та пока не скучала по матери, и ее поведение не вызывало ни малейших нареканий.

Лейтенант Барссемпуи доложил о готовности отчалить в любой момент. В день отплытия она нанесла монахиням утренний визит.

Онорина вихрем пронеслась по коридору и бросилась ей на шею.

— Попрощайтесь с матерью, — велела ей мадемуазель Буржуа. — Я уже сообщила ей, что она может передать вашему отцу, что вы, по нашему мнению, — очень хорошая девочка.

Анжелика крепко стиснула малышку.

— Мы будем ежедневно вспоминать тебя…

Онорина успела подготовиться к расставанию. Она сделала шаг назад и приложила ручонку к сердцу, подражая Северине.

— Не беспокойся за меня! — молвила она. — В моей душе жива любовь, которая поможет мне выжить.

Сказав это, девочка побежала играть на солнышке, а Анжелика, стараясь не рассмеяться и сдерживая подступившие слезы, поспешила удалиться, храня в сердце образ малютки Онорины, чудесного шестилетнего ангела, присоединившегося к подружкам, которые водили хоровод, распевая свое:

Что подарим мамочке В первый майский день?

«В первый майский день я уже буду в пути, мечтая о встрече с тобой, моя любимая дочка», — дала она зарок самой себе.

Мать Буржуа крепко сжала ей руку, ничего не говоря. Подойдя к ограде, Анжелика с удивлением увидела пришедшее проводить ее семейство брата в полном составе. Даже сам хозяин поместья Лу покинул кресло, чтобы еще раз повидаться с сестрой.

Радостная компания, пополнившаяся по дороге еще несколькими друзьями, довела ее до самой пристани, избавив от горестных мыслей, которые в противном случае еще долго терзали бы ее.

Опомнилась она только на борту «Рошле»; в руках у нее трепетал платок, на судорожные движения которого отзывался ряд платков на отдаляющемся берегу, убеждая ее, что здесь, на краю света, тоже остаются дружественные ей души.

Конечно, ей не удалось ни повидаться с Ломени-Шамбором, ни навестить затворницу мадам Аррбу, несмотря на данное барону обещание. Зато впереди ее ждало другое доброе дело: она загодя послала к отцу Абдиниелю индейца господина Ле-Муана, сообщая о дате своего предстоящего появления.

Когда корабли подошли к месту условленной встречи, моросил дождь и было сумрачно, словно солнце уже село. Неподалеку от старого форта, у самого устья реки Ришелье, неподвижно стояла кучка людей: сам иезуит, двое дикарей и женщина.

«Рошле» бросил якорь. Анжелика попросила переправить ее на берег. Перед ней стояла миссис Уильям — но какая же безжизненная, сломленная, ничуть не воодушевившаяся при виде Анжелики! Она стояла, потупив взор, исхудавшая, с расчесанными на индейский манер поседевшими волосами, удерживаемыми цветной лентой. Одета она была в прежнее свое платье, превратившееся в рубище, вылинявшую кофту и куртку из плохо выделанной кожи. Подобно индианкам, она кутала голову в материю. Обута она была, впрочем, во французские башмаки, подаренные, видимо, каким-то доброхотом.

Анжелика назвала себя по-английски и заговорила с ней о ее родичах, с которыми встречалась в Салеме, куда они съехались из Бостона и Портленда, желая выкупить ее.

— Сомневаюсь, чтобы ее хозяин согласился, — вмешался иезуит. — Он не возражал бы против выкупа, однако его гордость страдает от упрямства этой женщины, отказывающейся от крещения и не отзывающейся на доброе слово.

С тех пор как у нее отняли детей, особенно пятилетнего сынишку, она совершенно замкнулась, словно превратилась в глухонемую. Можно только сожалеть, заметил иезуит, что, пренебрегая счастливой возможностью приблизиться к свету истинной веры, каковую подарили ей перенесенные испытания, она упорно не обращает внимания на Божественный знак.

Анжелика еще раз попробовала прорваться сквозь стену ее беспристрастности, твердя, что ее хотят выкупить и что у ее дочери Роз-Анны все в порядке.

Англичанка как будто не понимала ее. Анжелика в отчаянии обернулась к иезуиту.

— Неужели она умудрилась забыть родной язык? Нет ли в лагере абенаков других пленных англичан, с которыми она могла бы беседовать?

— Отчего же, — откликнулся тот, — есть у нас некий Доэрти, хороший работник, которого взяла к себе одна вдова, которая теперь им не нахвалится Он иногда просит разрешения навестить эту женщину, мы ему не отказываем, я издали наблюдаю за ними и вижу, как она беседует с ним и проливает слезы.

Доэрти был, видимо, тем самым «добровольцем» из фермеров-англичан, которого пленили вместе с сыном. У Анжелики отлегло от сердца, когда она узнала, что у несчастной есть хоть одна близкая душа, поддерживающая ее в горьком рабстве.

— Что стало с сыном Доэрти?

— Сколько ему было лет к моменту пленения? — спросил иезуит — Двенадцать или тринадцать.

— В таком случае есть надежда, что его выкупила и усыновила благочестивая семья из Виль-Мари или какой-нибудь индейский вождь, который превратит его в ловкого воина.

Анжелика оставила отцу-иезуиту адреса н имена родичей миссис Уильям на тот случай, если она в конце концов заинтересуется предложением, а ее хозяин-индеец забудет про возражения.

Она простилась со всеми, пожала худую, безжизненную руку несчастной пуританки и ушла, ни разу не обернувшись.

Каким облегчением было снова оказаться под хлопающими на ветру парусами на борту корабля, свободно бегущего вниз по течению под защитой гордого, независимого флага их владений — голубого с серебряным щитом, в окружении преданных друзей — Барссемпуи, Тиссо, Янна Куэнека, Куасси-Ба, которые изо всех сил, старались ей услужить, чтобы скрасить печаль от расставания с дочерью.

Сперва разлука с Онориной казалась ей невыносимой. Однако вид несчастной миссис Уильям навел ее на мысль, что ей грех жаловаться, по крайней мере, она знала, в каких надежных руках оставила дочь, совсем скоро ее ожидала встреча с мужем.

Однако стоило ей вспомнить о поведении иезуита, который, не будучи особенно злым человеком, проявил все же полную бесчувственность и неспособность понять горе женщины, потерявшей мужа и лишившейся детей, как она замирала, похожая на ледяную глыбу…

В Квебеке, где ей снова взгрустнулось из-за воспоминаний о том, как они недавно останавливались здесь с Онориной, ее стала увещевать верная Полька.

— А что тогда говорить мне — ведь мой мальчик рискует жизнью среди дикарей, которые в любой момент могут содрать с него скальп, а то и попросту зажарить? Тем более что он такой упитанный! К тому же он — мое единственное чадо!